Название: Мамзель
Автор: WTF Canidae: dogs, wolves, foxes, etc 2018
Бета: WTF Canidae: dogs, wolves, foxes, etc 2018
Размер: мини, 2444 слова
Канон: И. С. Тургенев, «Муму»
Пейринг/Персонажи: ОМП, старик, у которого Герасим позаимствовал лодку, Муму, Герасим, ОЖП, ОЖП
Категория: джен
Жанр: уползательный, пропущенная сцена, флафф, драма, юмор и т.д.
Рейтинг: G—PG-13
Предупреждения: Герасим пытался канонично утопить Муму.
На рояли ради не противоречащего канону уплывания Муму и ХЭ для неё изведён корабельный лес, посему почти оридж.
Краткое содержание: Муму спасли.
Примечание: автор основывался на этом отрывке рассказа.на следующем отрывке рассказа:
«Герасим шел не торопясь и не спускал Муму с веревочки. Дойдя до угла улицы, он остановился, как бы в раздумье, и вдруг быстрыми шагами отправился прямо к Крымскому броду. На дороге он зашел на двор дома, к которому пристроивался флигель, и вынес оттуда два кирпича под мышкой. От Крымского брода он повернул по берегу, дошел до одного места, где стояли две лодочки с веслами, привязанными к колышкам (он уже заметил их прежде), и вскочил в одну из них вместе с Муму. Хромой старичишка вышел из-за шалаша, поставленного в углу огорода, и закричал на него. Но Герасим только закивал головою и так сильно принялся грести, хотя и против теченья реки, что в одно мгновенье умчался саженей на сто. Старик постоял, постоял, почесал себе спину сперва левой, потом правой рукой и вернулся, хромая, в шалаш.
А Герасим всё греб да греб. Вот уже Москва осталась назади. Вот уже потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи, показались избы. Повеяло деревней. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке — дно было залито водой, — и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее… Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки… Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги.»
Автор пользовался картами.
Написано по многочисленным заявкам уползти Муму.
Размещение: автор не жадный
Старик, чьей лодкой воспользовался, не спросив его на то согласия, Герасим, казалось, смирился с утратой — временной или нет — своего имущества, вероятно, надеясь, что необычный похититель попользуется да вернёт на место или же лодочку удастся найти неподалеку прибитой к берегу опосля. Доковыляв до входа в шалаш, он, сгорбившись ещё сильнее, заглянул внутрь, встретился взглядом с непонимающе спросонья на него уставившимся подростком лет пятнадцати на вид с соломой во взъерошенных волосах и неожиданно по новой заголосил:
— Дрыхнешь тут, бездельник, а увели! Увели — не уберегли — родимую...
— Деда, кого увели? Козу, что ль? Может, забрела куда, скотина же неразумная.
— Сам ты скотина неразумная и бессовестная! Лодку нашу увели, ту, что получше, со скамьёю новою. Лодку, на которой ты, негодник, господ вечерком катаешь, на которой ты и сегодня опять по уговору должен барыню с мамзелью с красочками, кому на бережку спокойно не малюется, а обязательно посерёд реки надобно... Что за причуда-то такая барская?! Сами мерзлявые, носом шмыгают беспрестанно да в платок кутаются, зябнут, губы синющие, что у утопленницы, а всё равно изо дня в день с весны — нынче-то, ладно, тепло — на воду лезут. Блажь одна на уме и ветер в голове! — перебивая сам себя, обругал старик и господ заодно, но всё же вернулся к сидевшему, нахохлившись, точь-в-точь воробей или какая иная мелкая пичуга, перед ним мальчишке и продолжил его костерить: — Что ты зенки свои бесстыжие на меня теперь вылупил и таращишь? За лодкой следить надо было! Горе-то какое, горюшко...
Мальчишка торопливо потёр глаза, как бы силясь прогнать дурной сон, похлопал по-девчачьи длинными ресницами, вскочил на ноги, едва не порушив хрупкую постройку, и ринулся стремглав, как был, босой и расхристанный, к реке. Оглядевшись и заметив до тех пор не успевшего скрыться из виду Герасима, вернее сказать, завидев вдалеке и узнав свою пропажу, он споро отвязал оставшуюся лодку, прыгнул в неё, схватил вёсла и начал грести что было мочи.
— Ивашка, окаянный! Куда ты? — не унимался старик и то ли бранился, то ли причитал ему вслед: — Чего надумал — за этаким дурнем гоняться! Не ровен час, нагонишь — пришибёт он тебя, как пить дать, и не заметит. Вишь, какой здоровый? Косая сажень в плечах и кулаки что гири пудовые... Как тростинку тебя, дурья твоя башка, переломит! Что я тогда один, старый, делать буду, как век доживать?
Стариковская ругань желаемого действия, как и в прошлый раз на Герасима, не оказала, Ивашка будто и не слышал её, оглох словно: настолько привычно было ему брюзжание деда по поводу и без оного.
Грёб парень умело, ловко орудуя вёслами и направляя своё судёнышко так, что оно легко скользило по самой поверхности воды, минуя коварные прибрежные заросли кувшинок и не выходя на самую стремнину, где борьба с течением отнимала бы куда больше сил, но, по всей видимости, сказывалась недюжинная сила Герасима, каждым взмахом вёсел играючи выталкивавшего лодочку далеко вперёд, и расстояние между невольным беглецом, даже не подозревавшим о погоне, и его преследователем не сокращалось ничуть, ни на самую малость, несмотря на все прилагаемые последним усилия и его несомненную сноровку. Так долетели они, оставив позади Александринский дворец с прилегающими к нему землями, до излучины, где Москва-река круто меняет своё течение, а правый её берег вздымается вверх и кроны деревьев закрывают едва ль не полнеба, миновали и её с Шереметьевской слободой... Лишь чуть не дойдя до устья Сетуни, Герасим перестал грести и тем самым позволил нагнать себя выгребшему из-за раскидистой ветлы Ивашке.
Тот был немало удивлён открывшейся его глазам картине: на вытянутых руках огромный мужик держал представлявшуюся совсем крошечной в сравнении с ним собачонку, но всё же, судя по размерам, взрослую, не щенка, ну разве что щенка меделянки — тот ещё и побольше был бы, — впрочем, таковых Ванька отродясь не видывал. «Неужто губить станет! — мелькнуло у него в мыслях при виде кирпичей и верёвки. — Это кутят, глаз ещё не раскрывших, топить принято, коль не нужны, да и тех жалко, а это — собака! Вон хвостом как виляет — верит же изуверу!»
— Стой! За что ты её? Мне отдай!
Другой бы или сам Герасим, услышь он эти слова, может, и отдал животину, но глухому что кричи, что не кричи — всё едино. Герасиму Ивашку и так-то в тени нависавшего над водой дерева и против солнца бы было плохо видно, надумай он осмотреться, а он ещё как назло отворотился и не спешил оглядываться по сторонам, более того, совсем зажмурился: видать, настолько претило самому ему то, что он собирался сделать, что он и видеть этого не желал.
Ивашке тоже ничуть не хотелось смотреть, как топят собаку, чем бы та ни прогневала своего хозяина, но он не отвёл взгляда, а сделал напоследок широкий гребок, бросил вёсла, скинул куртчонку и сиганул в воду, не дожидаясь, когда странный похититель его лодки выпустит несчастную с привязанными к ней кирпичами из рук. Уже будучи совсем близко, он услышал пронзительный собачий визг и всплеск и тут же нырнул, чтобы поймать собачонку, пока та окончательно не ушла на дно, ведь иначе не отыщешь в мутной зеленоватой воде, не донырнёшь — не спасёшь, пропадёт бедолага.
«Схватил! Попалась, рыбонька моя! Успел! Теперь вверх, на поверхность и подальше от этого дурня, чтоб веслом, чего доброго, не приголубил», — решил для себя Ивашка, ещё находясь под водой. Вынырнув, он, к своему удивлению, застал Герасима безучастным ко всему истуканом, по-прежнему стоявшим с закрытыми глазами в остававшейся почти на середине реки, хотя и сносимой течением украденной лодке, а свою — ту, на которой приплыл, — прибитой к берегу и застрявшей среди листьев, стеблей и полураскрытых бутонов кувшинок под ивой. К ней он, освободив сначала пытавшуюся вырваться Муму от петли и отправив лишний груз на дно, и поплыл, прижимая собаку к себе и аккуратно удерживая её морду над водой.
Выбравшись на берег и убедившись, что лодка запуталась в прибрежной растительности и не уплывёт, юноша положил уставшую трепыхаться, обессилевшую и по той причине притихшую собачку на травку, снял, отжал и расстелил рядышком мокрую одежду, вернулся к лодке, притянул её к берегу, достал вовремя сброшенную и потому оставшуюся сухой куртку и завернулся в неё, после чего сел, привалившись спиной к дереву, и задремал — не по-настоящему, так, вполглаза. Муму довольно долго лежала, дрожа всем своим телом, казавшимся столь маленьким и хрупким, ведь мокрая шерсть облепила его и перестала придавать ему объём, и учащенно дышала, высунув язык, с которого крупными каплями падала слюна, впрочем, этого не было сильно заметно, поскольку вода текла с неё, словно из губки. Иногда она фыркала и чихала, поглядывала на своего спасителя, наконец, в очередной раз посмотрев на него своими невероятно выразительными чёрными глазами слегка навыкате, поднялась и отряхнулась, обдав брызгами всё вокруг и тем самым прервав Ванину полудрёму.
— Бррр! Псина! Только чуть подсыхать начало, а тут ты, — прикрикнул он на собаку, которая в ответ лишь тихонько заскулила и завиляла хвостиком, будто извинения просила, чем растрогала Ивашку. Он почесал собаку за ухом, посидел, поглаживая её и называя «хорошей псиной», с полчаса и, видимо, сочтя, что на нём досохнет, принялся натягивать ещё влажную одежду, не прекращая разговаривать с собакой:
— Ну, мелкая, как тебя величать? Ладно, потом назову как-нибудь, с дедом подумаем и назовём. Как думаешь, что он скажет, когда вместо лодки тебя приведу? Лодку-то жалко, конечно, но что-то я твоего бывшего хозяина побаиваюсь. Да ну с ним связываться! Согласна? Или он вернёт лодку? Что скажешь? Ты же его лучше меня знаешь... или не знаешь, раз кирпичей и удавки дождалась. Вернёт? Ладно-ладно, пошли в лодку, домой пора...
Собака к лодке упрямо не шла. Приманить бы, да нечем, а ласковые слова с уговорами собачка слушала, сидела с умным видом, будто и вправду человеческую речь разумела, но с места не двигалась. Ивашка пытался осторожненько подталкивать её ногой, но Муму упиралась всеми лапами и пятилась назад. Пришлось взять мокрую собаку на руки — та пригнула голову, ощерилась, но не укусила, не безропотно, но далась — и отнести в лодку. Очутившись на скамеечке, Муму сжалась в комок и жалобно заскулила, лишь отчалили — села и протяжно завыла, задрав к небу мордочку, но убежать не стремилась: даже не шелохнулась всю дорогу.
Не то чтобы Ивашка торопился побыстрее вернуться и получить нагоняй за самовольную отлучку от деда, напротив, он оттягивал этот момент, грёб еле-еле, но, как бы то ни было, вскоре он увидел свой шалашик на берегу и привязанную к торчавшему из воды колышку лодку поблизости и весьма обрадовался последней: «И вещь нашлась, и старик не так зол будет». Однако радость его была неполной, если не преждевременной: обнаружилось, что обе лодочки залиты водой, не сказать, что напрочь всё промокло, вычерпывать не нужно, по крайней мере, но на сырые доски вот-вот собиравшихся приехать барыню с воспитанницей никоим образом не посадишь. Как не посетовать, что собственными руками устроил собачонку на скамье, а не на дне! «На дне лодки, разумеется, хотя, не вмешайся я, была бы на дне реки, — уточнил про себя Ивашка. — И как я только твой вой слушал и тебя не выкинул?!» Он закрепил верёвку понадёжней и крикнул:
— Деда, гляди, кто явился!
Вышедший из шалаша дед сперва заулыбался и поспешил, ковыляя, к реке, но, увидев не только внука, но и его подвывающее приобретение, нахмурился и не замедлил высказаться, как мысли прочёл:
— Не по чину псу по-людски сидеть! Откуда ты его приволок? Как теперь катать барыню с барышней? Пожаловать изволят же, непременно пожалуют: денёк-то погожий, самое то на свежем воздухе мазюкать!
— Так я же на другой лодке их обычно катаю... — попытался оправдаться Ивашка.
— А ты не думал, что той лодки могло вообще не статься? Вымахал, как жердь, а ума-то не прибавилось. Нашлась пропажа — и то счастье! — ворчал старик, но запала его хватило ненадолго, верно, настроение благостное не дало долго браниться, и он, с прищуром посмотрев на собаку, добавил: — А кобелёк-то у тебя непростой, породу видно. Или это мамзель? Мамзель?
— Мамзель, деда, мамзель. Из реки выловил.
— Спас, значит, говоришь, тварь? Спас — пущай живёт, да только вот не про нашего брата шавочка-то. Скажут люди, мол, краденая, — не отмоешься. Да и куда нам её? Не про нас такая мамзель... Ишь, Ванюш, смотри, отзывается!
Муму и на самом деле выть перестала, повела ухом, встала на скамеечке, подошла к стороне, что к берегу повёрнута, и прыгнула — удачно: и лап не замочила, что, впрочем, не помешало ей отряхнуться, — и прильнула к ногам Ивашки, тут же присевшего на корточки и начавшего гладить её по спинке, чесать ей под горлышком и за ушами, перебирать пальцами подсохшую шерстку — всячески тискать повеселевшую собачонку, получившую новую кличку — Мамзель.
Старый лодочник с умилением наблюдал за вознёй внука и не заметил, как практически бесшумно подкатила карета и остановилась — не у самой воды, в этом месте столь близко не подъехать, чуть поодаль. Из неё выпорхнула миловидная девушка и помогла выйти не утратившей пока былые красоту и стать даме. Обе они в сопровождении слуги, несшего за ними внушительных размеров, но не казавшуюся особо тяжелой коробку, неспешно направились по тропинке, огибавшей огород, к реке. Несмотря на резкий контраст, являемый ими, — одна высокая, крупная, с тёмными с изредка проскальзывающими серебристыми нитями волосами и южными, жгучими, словно раскалённые угли, коим ввек не остыть, глазами, другая — хрупкая, небольшого роста, белокурая и сероглазая, — было в них некое сходство, обусловленное то ли дальним родством, то ли воспитанием и манерами, возможно, и тем, и другим в равной мере: чуть заострённый нос, что-то лисье в чертах, безупречная осанка, горделиво поднятый подбородок, изысканность, перераставшая в почти что излишнюю чопорность, в одежде... Высокомерие, будь оно напускным или подлинным, как ни странно, было к лицу барыне и нисколько не портило её спутницу, лишь придавало той дополнительное очарование — очарование не весны, но ранней осени.
Подойдя поближе, барыня окинула беглым взглядом лодки и лодочников, забавлявшихся с собакой, и обратилась к воспитаннице:
— Милочка, сегодня с реки веет сыростью, а ты не взяла тёплой шали. Прохладно, не так ли?
Барышня не нашлась, что ответить на столь явный поклёп на погоду, но ответа от неё и не ждали.
— Я так переживаю за тебя, моя дорогая. Боюсь, ты унаследовала от своей несчастной матери слабое здоровье. Я так волнуюсь, чтобы ты не продрогла и не подхватила простуду. Не лучше ли будет порисовать сегодня что-либо, кроме речных пейзажей, хотя бы лодочника или собачку?
— Да, немножко ветрено. В конце концов, нельзя же всё время рисовать одни пейзажи! Я с удовольствием порисую собачку, — девушка догадалась, что дело не в погоде, и решила заняться выяснением причины внезапного изменения планов позднее, а пока — согласиться с поступившим предложением. — У Софьи Павловны похожая, только окраса другого. Думаю, ей понравится, если я сделаю зарисовку и вышью по ней подушечку ей в подарок.
— Милая Анни, разумеется, ей понравится, только откуда же взяться здесь спаниелю? Впрочем, кажется, собачка, если её расчесать, будет и на самом деле похожа на спаниеля, а о её появлении тут — раньше я её здесь не видела — мы можем поинтересоваться у её хозяев, если они таковыми, конечно, являются, — барыня повысила голос, рассчитывая, очевидно, что согнувшиеся в поклоне Ивашка с дедом услышат последнюю фразу, и сделала пару шагов к ним.
Те услышали. Дед толкнул тихонько Ивашку локтем, будто невзначай, и посмотрел на него, как бы желая сказать: «Я ж тебе говорил, что не доведёт нас до добра собачонка!» Ивашка же насупился, выступил вперёд и выпалил, словно сам испугавшись собственной храбрости:
— Это я Мамзель из воды вытащил, её утопить хотели, а я спас. Потому и лодки забрызганы, что тот душегуб взял без спросу, а грести не умеет.
— Мамзель? — процедила барыня.
— Надо ж её как-то назвать, она на Мамзель откликается вроде, — не понял её недовольства Ивашка, но всё равно нос повесил, расстроился: уж чего-чего, а досадить барыне своими словами он точно не намерения не имел — не столько из страха, сколько из почтения: платила щедро, по пустякам не придиралась, пусть и выглядела строгой... Та же вдруг вмиг подобрела, улыбнулась снисходительно и сказала:
— Покажи-ка нам её поближе.
Ивашка поднял Муму-Мамзель и поднёс. Барынина воспитанница протянула к ней ладошку. «Как бы не цапнула! Не бог весть какой волкодав, но тяпнет — визгу будет — не оберёшься — до небес...» — мелькнуло в голове у Ивашки, но Муму лишь обнюхала пальцы и лизнула немедля залившуюся смехом — словно колокольчики зазвенели — девушку, будто и не было надменной красавицы. Вот хохотушка!
Барыня спросила, хотя по тону — велела, кивая на собачку:
— Продашь мне её?
И кинула монетку! Да какую! У старика глаза блеснули от жадности. Возражать бесполезно. Да и кто бы стал и зачем? Ясно, понравилась барышне собачка, а барыня её балует, иначе б не исполняла любых капризов, каких Настенькиной душе угодно, и новую питомицу баловать будет. Куда ж без этого!
* * *
Спустя четверть часа карета катилась к городской усадьбе барыни, Муму лежала на сиденье рядом с Настенькой, положив голову ей на колени, и лизала ей руки, а напротив сидела сама барыня и улыбалась, время от времени прикладывая салфеточку к глазам. Наконец она нарушила молчание:
— Гадаешь, зачем я это сделала? Тебя порадовать и чтобы ты не расстраивалась, что порисовать не вышло. Нравится? Ты же давно хотела комнатную собачку... — барыня сделала небольшую паузу, дождалась, когда её воспитанница отвлеклась от собачки и закивала, и лишь тогда продолжила: — Нравится — держи у себя, хочешь — во двор выпусти, только во всему дому пусть не разгуливает и особливо в мои комнаты не забредает: ты же знаешь, милая, чихаю я от них и глаза слезятся. Надоест — во дворе или у прислуги поживёт, думаю, не обременит нас.
— Не обременит! — ответила девушка совершенно искренне.
@темы: творчество, мои тексты, собаки, творчество (непосредственно моё творчество), (З)ФБ
-
-
05.04.2024 в 14:04Про лендмарки на Москва-реке интересно очень. Это они, получается, вверх по течению путешествовали? Я даже не задумывалась, что действие "Муму" происходило в Москве.
-
-
05.04.2024 в 15:04Это они, получается, вверх по течению путешествовали?
Тургеневым написано: «Но Герасим только закивал головою и так сильно принялся грести, хотя и против теченья реки, что в одно мгновенье умчался саженей на сто». Сказано, что вверх и неподалёку от Крымского брода стартовали, — найдём на карте, где это. Сложнее было определиться со временем действия, с тем, какую карту смотреть, чтобы не перепутать, что там было в то время и как называлось. Уже не помню, от чего отталкивалась, может, от года написания, может, от биографии писателя и прототипа барыни. Хорошо, что хоть не пошла смотреть на берег, какие там старые деревья растут, и выбирать место точнее, а прописала иву!
-
-
10.03.2025 в 20:41