Название: Кларент
Фандом: Sailor Moon
Автор: Мольза Жанр: romance
Пейринг: Харука Тено/Мичиру Кайо
Статус: завершён
Размер: зарисовка на заданную тему
Рейтинг: PG-13
Размещение: только с разрешения автора
Дисклаймер: От прав на персонажей и оригинальный сюжет вселенной Sailor Moon отказываюсь.
Предупреждение: С артурианой знакома. Даже лучше, чем вы думаете.
Написано на фестиваль Харуки и Мичиру для
pay.diary.ru/~harmich/Задание - "В детстве она тоже рисовала"
У меня своеобразное отношение к собственным детским воспоминаниям. Смутные, пыльные обрывки, ситуации, образы, периодически всплывающие в моем сознании, не противоречат реальности, и хотя то, что не противоречит реальности, по логике бытия, имеет все права на существование, веры в них у меня все равно нет. Как можно верить вещам, произошедшим десять, пятнадцать лет назад, пускай и предполагается, что происходили они с тобой самим? Клетки человеческого тела успевают полностью обновиться всего за восемь лет, - или что там на этот счет говорят биологи, - так что семилетняя малышка-Харука уже дважды мертва, а мертвецам у нас доверия нет.
С другой стороны – а пошла к черту вся эта пресловутая документальная достоверность и прочая формальная чепуха, ведь вовсе не они делают наши воспоминания осязаемыми и значимыми, и не они меняют человеческие жизни. Моя милая, мудрая Мичиру, это ты научила меня пренебрегать логикой там, где ей необходимо пренебречь, и я бесконечно тебе благодарна.
Согласно моим воспоминаниям, которые я заранее ставлю по сомнение, где-то между шестой и восьмой своей весной юная Харука Тено несколько месяцев училась в художественной школе при институте искусств. Какой черт меня туда занес – вопрос бесспорно занятный, но в данной ситуации абсолютно бессмысленный. Родители, наверное, привели, больше некому. Хотели, небось, получить на выходе одухотворенную личность, спокойную, уравновешенную, без мальчишеских замашек и упрямства за гранью здравого смысла, бедные, наивные старики.
В подготовительном классе тамошней худшколы учились такие же малолетки, как и я сама, в основном девчонки, в большинстве своем – пигалицы. Если и есть какая-то эстетическая привлекательность в детях младшего школьного возраста, то она всегда ускользала от моего понимания. Хотя, как известно, на любое правило тут же услужливо найдется исключение.
читать дальшеОтчетливо помню девочку, в самый первый день приткнувшую рядом со мной мольберт – тогда все дети хищной стаей уже окружили натюрморт с драпировками, а она опоздала к началу урока. У нее были русые лохматые косички, непропорционально длинные пальцы, хмурый лоб, вздернутый нос, измазанный акварелью, ломкий тоненький голос и покладистый, доверчивый нрав. Это она мне подсказала, что, раскрашивая тени, ни в коем случае нельзя брать черную краску из палитры. Итог был комичен: я щедро намешивала на бумаге весь радужный спектр, дабы изобразить отбрасываемую кувшином на ткань тень, а педагоги по обе стороны от мольберта благоговейно глядели на это безобразие, заламывали руки и вопили «Она видит цвета тени! В нашем классе завелся гений!»
Я же взамен каждое занятие точила этой девочке карандаши настоящим перочинным ножом, правда, навык обращения с холодным оружием у меня тогда был ни к черту и вместе со стружками в мусорную корзину каждый раз отправлялась добрая половина карандаша, но чувствовала я себя в такие моменты нереально круто. Как раз в тот период мой разум поработили легенды о короле Артуре, так что я чуяла во всем этом карандашезатачивании рыцарский особый колорит. Сидела на корточках, самозабвенно шинковала дерево вперемешку с грифелем и наслаждалась – ощущением оружия в руках, резкостью движений и всеобщим полуиспуганным вниманием.
Помню еще, что той девочке особенно хорошо давалась живопись и рисунки на свободную тему, в противовес мне, чье воображение не было способно выродить хоть на что-то оригинальнее натюрморта с икебаной и чашкой для саке. Я это понимала и потому злилась, прятала ее ластики и опрокидывала на стол мутную воду из-под красок. А она молча шла за тряпкой и все вытирала.
Вообще, всей своей мягкостью, податливостью и пассивностью она одновременно выбешивала и завораживала малолетнюю меня, заставляла подвывать от сладостного, бессильного желания ударить по нежному лицу, сделать больно и вслед за этим сразу же прижать к себе, успокоить. Теперь я понимаю, насколько недетскими были мои тогдашние чувства. Она была гораздо слабее меня физически, но в ее молчаливом покорстве не было испуга или страха, лишь готовность терпеть ровно столько, сколько потребуется, и это, черт подери, пьянило меня. Всякий раз, когда мне становилось скучно на уроках композиции, я откладывала карандаши и, не отводя взгляда от ее лица, медленно наматывала на кулак ее тонюсенькую косичку, смотрела, как жмурится и кривится от боли, но все равно не издает ни звука. Я дергала ее за белесую челку, щипала под столом рахитичные коленки, шипела что-то в краснеющее ухо, правое, потому что садилась она всегда слева от меня – сейчас-то я понимаю, что она могла в любой момент зареветь, пожаловаться преподавателю или просто отсесть в другой конец аудитории, но ничего подобного она не делала.
Хорошая девочка. Примерно через два месяца я без ведома родителей перестала ходить на занятия, так что больше я ее никогда не видела, но всякий раз, когда я вспоминаю эти моменты, мне становится интересно, что же из нее выросло.
Еще я помню нашего сенсея. По-хорошему, уроки у нас проводили два педагога, мужчина и женщина, но женщина, видно, была чем-то настолько непримечательным, что совершенно не отпечаталась в моей памяти, а вот сенсею все-таки удалось оставить след в моей личной вселенной. Это был измученный мужчина средних лет, смотрящий на жизнь и на ее цветы, на нас то бишь, с непередаваемой усталостью. Он вяло лавировал среди мольбертов, когда мы писали натюрморты, вяло вышагивал вдоль столов, когда мы возились над заданиями по рисунку или композиции, вяло пресекал мои попытки раскрасить стратегически важные места у репродукции «Давида» в холле, вяло выставлял нам оценки и, казалось, перманентно ненавидел всех окружающих, а в особенности – себя. Зато именно он доверил мне однажды перочинный нож, после чего я прониклась к нему почти безграничным уважением – настолько, насколько я вообще могла уважать кого-то взрослого. Я даже выслушивала его немногословные замечания и по мере сил старалась не браниться в его присутствии. В целом, он мне нравился, но еще тогда я дала себе Клятвенное Детское обещание, что никогда-никогда не вырасту во что-то, похожее на него.
Но всё это такая глупость, такая незначительность, по сравнению с образом, ради которого воспоминание о художественной школе и удерживается до сих пор в моей памяти. Этому образу я доверяю меньше всего. Потому что так не бывает. Потому что невозможно встретить ангела вблизи станции Сибуя, в аудитории с побеленными стенами и среди мазюкающих акварелью по бумаге пигалиц.
Порой мне кажется, что это всего лишь видение, что она мне приснилась, а разум лишь услужливо подставил дивный образ из сна в детские воспоминания, чтобы выглядело подостоверней.
Но факт остается фактом – я помню девочку, все мое естество вопит о том, что девочка та была самым настоящим ангелом. Тьма и Безмолвие сгущались во Вселенной, наша многострадальная планетка бесшумно падала в бездну Хаоса, а девочка, опровергая все законы реализма и логики, сидела рядом с окном, прекрасная, совершенная, и из холста под ее рукой струились все оттенки кобальта, ультрамарина и лазури. Небесное создание, она была нереально красива и хрупка, возвышена, отстранена и эфемерна, как лики прекрасных дам на артурианских фресках, как молчаливая Дева Озера, в пол-оборота повернутая к испуганному, нелепому Ланселоту, и из-под её опущенных ресниц сияли кобальт могущества, ультрамарин мудрости, лазурь милосердия. Ланселота разве что не трясло, он стоял, окаменев, в двух шагах от дивного виденья, затаив дыхание и не смея отвести взгляд, а его Дева Озера, его Нимуэ, подобно миражу, дрожала в призрачной дымке, готовая мгновенно растаять, если рыцарь сделает хоть один неверный шаг. Весь мир проплывал мимо, прекраснейшая из дев улыбалась своей красоте, а неуязвимый, бесстрашный герой отчаянно сжимал в руке тупой перочинный ножик.
И я не могла ничего сделать. Я не могла подчинить её себе, потянув за косичку или ударив наотмашь, не могла приказать ей, я вообще не могла её к чему-то принудить - потому что она была бесконечно сильнее меня. С той самой секунды, как я увидела ее, я желала её, нуждалась в ней и дальнейшая жизнь без нее казалась немыслимой, но я была бессильна пред ней. Она неподвластна никому – ее светлый профиль, ее чудотворные руки, ее милосердный взгляд, ее свобода принадлежат только ей, ее дух непостижим, но исполнен мудрости, и, даруя и лишая, она всегда остается правой. Она сама должна была захотеть быть рядом со мной, и я не могла ничего с этим поделать.
Впервые в жизни я испытала это невероятное чувство – смиренного, почти счастливого бессилия, и тогда же я поняла, что вся моя жизнь будет отдана Деве Озера. Потому что лишь подле нее я буду счастлива.
С того момента прошло много лет – почти бесконечность, я встретила тебя и пред моими глазами пронеслось цунами цвета кобальта, ультрамарина и лазури, я покончила жизнь самоубийством над твоим бездыханным телом, прямо как в дрянной постановке по Вильяму, успела понянчить с тобой младенца и даже смогла умереть, держа тебя за руку, и уж конечно у меня было полно шансов спросить, в какую художественную школу ты ходила в детстве. Я могла спросить, как выглядела ваша аудитория, какие педагоги вели ваши занятия и не было ли в твоем классе белобрысого лохматого недоразумения, которое однажды устроило фехтовальный турнир на швабрах в коридоре, но я не спрашивала и не хочу спрашивать.
Потому что мой ответ мне известен, моя Мичиру.