Конфетти
Чуууууть-чуть Димса.
Для затравочкиОна лежала перед ним, раскинувшись, распластавшись, бесстыдно, с какой-то долей обречённости. Как если бы в последний раз. В последний раз…
А может и в правду - последний? Может, хватит уже мучить себя? Достаточно? Двадцать лет только и делать, что пытаться забыть и холить, лелеять собственные страх и боль? Кому от этого лучше?
Выбитый узор за годы почти полностью истёрся, лимонно-жёлтый цвет выгорел до блеклого, уже почти белого. Порыжевшие от времени чернила всё ещё испещряли ветхую салфетку затейливой вязью подчерка.
Сегодня мы с тобою попрощались…
Навеки? Для любви ли, для молитвы?
С тобою мы друг друга знали?.. Нет, не знали… Выходит не знали, потому что всё, что мне слышится сейчас – Мне было хорошо с тобой. И это всё, что ты повторяешь.
Пальцы касаются бумаги, осторожно, точно величайшего из чудес. Откровения свыше. Вот только это – память. Всё, что осталось от ТОГО дня. Дня, в который его окунул гениальный мальчишка, лицедей от бога, будь он тысячу раз благословен и проклят! За дар его, за пронзительный талант, вскрывший эту старую, так и не зажившую до конца рану.
Музыка рвала душу.
Как реально. Как реально это воспоминание! Если закрыть глаза – на губах снова горчат его собственные слёзы, разбавленные каплями осеннего дождя, а холод и сырость пронизывают до костей. Он снова дрожит… Дрожит от горя, от холода, от собственного одиночества, и не может, не может остановиться. Дима закусил губы и уткнулся лбом в стол, обнимая себя за плечи.
- Господи… за что, Господи…
Нет, не двадцать лет. Два дня. Всего только два дня и гора окурков в пепельнице. И залитая кофе печка на кухне. И гора немытых чашек в раковине. Распахнутое настежь окно, сырость и холод. Стопка исписанных нервным подчерком листов и желтая салфетка поверх. Ничего не изменилось с тех пор! Ничего. Стоило ли надеяться, что у него получится забыть всё, всё начать с чистого листа? Чтоб однажды появился тот мальчишка, чтоб снова прозрачные голубые глаза поставили его на колени, согнули, лишили воли. Нет, Всевышний, нет!!! Только не снова!
Это проклятие, его личное проклятие – Соколовские. Старший – проклятая любовь, оголённые нервы, вырванное из груди сердце. Десятки книг, всеобщее признание человека без прошлого, человека без лица, человека, которого на самом деле нет и никогда не было. И младший, перечеркнувший целую жизнь, властно швырнувший в омут памяти.
Он улыбался владовской мягкой улыбкой. Он таким же жестом отбрасывал за спину волосы. И совсем так же как и Влад, наблюдал, ловил каждый жест, точно пытаясь запомнить, присвоить их, сделать своими.
Он всё-таки позвонил Проханову. С застывшей улыбкой выслушал мягкий укор и просьбу вернуться. Покачал головой, даже не подумав, что старик его отрицания не увидит. А потом попросил. За пацана попросил, так и не назвав фамилии. Просто сказал, что нашёлся тот, кто вывернул на изнанку душу. Нашелся, и он надеется, что придётся по душе старому наставнику. Потому что больше никому не под силу вот так умирать на сцене. А потом, когда в трубке зазвучали гудки отбоя – изо всех сил швырнул о телефон и тихо завыл, ткнувшись лицом в колени, прижатые к груди.
Мир устало улыбнулся Максу, кивком поблагодарил за помощь и пошел к дому, слыша, как за спиной мягко урчит мотор машины. Макс ждет. Зачем? Храбрый рыцарь должен убедиться, что принцесса без проблем добралась до башни? Мир усмехнулся, но даже эта усмешка была усталой. Этот… разговор вытянул из него все силы. Он был сродни шоку. Как ужас, прошелся по венам, очистил кровь и сознание. Легче… не стало. Просто пришло понимание. Что теперь он – не один. Как же хотелось в это верить. И, проснувшись завтра утром, не пожалеть.
Ворота, дорожка. Машина уехала. Как тихо… И темно. Мир остановился на пороге, недоуменно хмурясь. Дома никого нет? Мир на всякий случай провернул ручку, и дверь, к его удивлению, открылась. Он толкнул ее и переступил порог, тут же растворяясь в полумраке холла. Сердце на миг замерло, а потом зашлось в диком стуке: воздух в доме был пропитан отчаянием и запредельной болью.
- Папа? – одними губами произнес Мир, чувствуя, как немеют кончики пальцев, теряя чувствительность. И лишь тишина в ответ. Но отец здесь, здесь! Он же чувствует его!
- Пап, ты где? – испуганно, как-то совсем по-детски беззащитно позвал Мир отца. По ногам прошелся сквозняк, и Мир поежился, вздрогнув. Обхватив себя за плечи и, кусая губы, он медленно, словно сквозь толщу воды, пошел туда, где только и мог быть отец.
И застыл, не дойдя пары шагов. Потому что дверь кабинета была открыта. Потому что мягкий, рассеянный свет лился из комнаты. Потому что в погруженном в тишину доме судорожные вздохи, больше похожие на всхлипы, оглушали. Потому что сейчас его всегда такой гордый, сильный отец сидел на стуле, подобрав под себя ноги и сжавшись в комочек, прятал в коленях лицо. Потому что его плечи дрожали, а костяшки судорожно сжимающих старую, выцветшую салфетку пальцев были белы.
От чужой боли, ЕГО боли, Мир задохнулся, и рука взлетела, закрывая рот. Стон, рычание, почти вой… Все это рвалось наружу и полосовало сердце тупой бритвой. Папа… Папочка… Оглушенный болью – чужой, своей, Мир рванулся, было, вперед. Успокоить, обнять, забрать себе его боль. А потом снова застыл, парализованный. Отец… Он же… сильный. У Дмитрия Берга нет слабостей. И сын не должен видеть того, что творится на душе у отца. ОН так решил.
Мир с силой прикусил губу и, отвернувшись, тенью проскользнул к лестнице, и дальше в сторону своей комнаты. Бесшумно прикрыл дверь и рухнул, как подкошенный, на кровать. Перевернулся на спину, упираясь взглядом в потолок. Только бы не… Глаза обожгло и по вискам в волосы скатились маленькие капельки. Черт… Мир зло вытер глаза и перевернулся, зарываясь лицом в покрывало и глотая слезы. Он даже в детстве не плакал!
- Папа… - по комнате пронесся тихий вздох, почти стон, и рассыпался пылинками. – Папочка…
Тихо хлопнула дверь. Шаги…
Ксюша или Мир?..
Нет, Ксюша же ещё вчера уехала на какой-то фестиваль и появится не раньше чем через пару дней. Значит – Мир.
Мир. Его Мир. Его сын. Единственный смысл его жизни. Не книги, не крик в пустоту к человеку, который никогда в жизни этого крика не услышит, не поймёт. Его Мир. Мальчик, юноша, мужчина… Другой. Родной. Близкий…
Боже, только бы ЕГО не коснулась эта боль. Никогда не коснулась. Пусть в его жизни будет только любовь. Настоящая любовь, светлая, которую не придётся скрывать от всех, потому что все вокруг считают её неправильной, порочной. Пусть ему никогда не придётся бежать и скрываться. И никогда-никогда не возникнет даже намёка на желание изливать свои мысли, чувства и свою боль на салфетки в кафе…
Дима медленно собирал себя по кусочкам. Бережно подбирал каждый осколок, пытаясь понять, здесь ли его частичка, или этот витраж, разбитый витраж его души, не удастся собрать больше никогда.
- Мир… я твой, мой мальчик. Я твой или ничей…
Дима смахнул измятую салфетку в ящик стола и тяжело поднялся на ноги. Искорёженный телефон так и остался лежать на полу. Пустой бокал на столе. Пепельница, полная окурков. Он снова много курит. Слишком много. Но это тоже пройдёт.
Он выключил свет в кабинете, закрыл дверь и тихо поднялся на второй этаж. Перед дверью в комнату сына замер на мгновение. Щекой прислонился к полированному дереву, вслушиваясь в тишину. И тишина эта, заполненная родным теплом по ту сторону, удивительным образом умиротворяла. Точно и не было того безумия, страшного этюда, голубоглазого мальчишки с ЕГО улыбкой, тоски и чёрного отчаяния, затопивших сердце.
Он осторожно постучал в дверь и, только досчитав мысленно до трёх, приоткрыл её.
- Можно?..
Мир вздрогнул, провел ладонью по лицу, словно стирая с него следы всех эмоций, потянулся, включил ночник. Вовремя. Дверь открылась, и Мир, надеясь, что голос не дрожит, отозвался:
- Конечно, пап.
Дима вошёл в комнату, тихо прикрыл за собой дверь и… потерялся. Не нашёлся что сказать, что сделать, просто заглянув в глаза сына. Мир прекрасно владеет своими эмоциями, вот только прятать их от отца так и не научился. Тревога с привкусом боли. Глухое отчаяние, эхом дрожавшее в глубинах взгляда было отражением его собственной боли.
- Мир… - он не сказал, скорее выдохнул, очертил губами имя самого дорогого человека на всём белом свете. И вина нахлынула, налетела, как цунами, сметая на своём пути всё. Расстояние до кровати Дима преодолел в три шага и стёк на постель. Голос слушался плохо, дрожал, срывался. – Как… как ты?..
Мир отвел глаза, пожимая плечами:
- Нормально. А ты? – он резко повернулся, заглядывая отцу в глаза почти с вызовом. И отшатнулся, разглядев на дне его зрачков крохотный огонек вины. Неужели отец понял, что он все видел… Разочарование в самом себе разлилось горечью. Идиот. Думал, что сможет обмануть отца.
- Прости, - выдохнул он. – Я… наверное, не должен был спрашивать.
Дима горько улыбнулся и самыми кончиками пальцев провёл по щеке сына.
- Нет, это ты меня прости, – он покачал головой и, взяв руку Мира, прижал её к своей щеке. – Я слишком эгоистичен к тебе. Потому что очень…
Серо-зелёные. Совсем такие же, как у него самого глаза. И читать их так хорошо, так правильно. Вот только ЭТО читать страшно. Вадим был прав. Прав во всём.
- Я очень дорожу тобой. Потому что ты – мой мир. И я хочу, чтоб ты знал это. Что бы ни случилось, я всегда буду с тобой. Я твой, Мир, если тебе это нужно…
Мир растерялся. Раньше… Отец никогда раньше не разговаривал с ним ТАК. Оказывается, это… больно. На короткое мгновение захотелось все вернуть назад. К тем, может, не совсем легким, но привычным и понятным отношениям. Потому что ТАКОГО отца Мир не знал.
Черт, как страшно быть последней надеждой. Быть целым миром – это страшно. И нельзя… Нельзя оступиться. В его руках чужая жизнь. Мир усмехнулся про себя. Принцесса. Принцесса в башне. Кирпичи – любовь отца. Решетки на окнах – его боль. И даже двери не нужны. Принцесса не сбежит. Потому что тогда башня опустеет. Рухнет. Весь мир в кольце из каменной кладки. Он скажет «нет», и земля содрогнется. Стены пойдут трещинами, а решетки на окнах начнут ржаветь и ломаться. Скажет «да» и… Навечно останется охранять свою башню.
Мир на мгновение опустил ресницы, слишком остро чувствуя прохладную кожу щеки отца под своей ладонью. Нежная… Еще влажная. А если лизнуть ее, она наверняка будет соленой. Мир выдохнул, поднял ресницы и заглянул в глаза отца. Отчаянно живые и больные. Ждущие. Горящие. Не в силах говорить, Мир мягко вытянул руку и лег, опуская голову на колени отца. Как в детстве. Как давно хотел. Пусть… Если ЕМУ это нужно… Если только это держит его… Он будет. Он будет целым миром для него.
- Ты нужен мне, папа… Ты всегда мне нужен.
- Значит я твой… или ничей, - Дима глубоко вздохнул и принялся мягко поглаживать светлые спутанные волосы сына, плечи, спину… совсем как когда-то, в детстве. – Я люблю тебя, Мир… и всё сделаю для тебя… всё…
- Я знаю, папа, - Мир сглотнул ком в горле и закрыл глаза. Млея от ласки отца и воя внутри от боли. ИХ теперь уже общей боли. – Спасибо.
4.
Максим раздражённо закрыл книгу и почти отшвырнул тяжёлый том.
Невыносимо хотелось выть. На Луну, сияющую за окном, на редкие облака, скрывающие звёзды, на вспышки неона там, вдали, в городе.
Грохот вышел тот ещё. Том сшиб горку книг возле постели, разметал их по полу и, проехавшись по натёртому до блеска паркету, врезался в стену. Макс даже не вздрогнул. Мыслями он был не здесь, не дома и уж совершенно не в этом, настоящем временном промежутке. Не здесь и не сейчас.
Стоило только закрыть глаза, как перед мысленным взглядом появлялся ОН. Вспыхивал, подвижный, живой, как тот самый язык пламени, который он так талантливо изображал в танце. Макс уткнулся лбом в холодное стекло и глухо застонал. Каждый жест, каждый вздох, порыв – исполнены удивительной силы и уверенности. Если и есть в целом мире человек, способный реализовать все, даже самые безумные идеи его отца, то это именно Мир. Мальчик-вспышка.
Макс грохнул кулаком по стеклу. Пуленепробиваемая поверхность чуть дрогнула, но не поддалась. Интересно, а в клубе он танцует так же? Или горит совсем по-другому, не так, как на сцене?
А парень всё танцевал. Как дышал, легко, естественно, с улыбкой Моны Лизы на губах. Танцевал, заражал ритмом, парил в пространстве танцпола, собирая жадные взгляды… Нет, это только игра воображения! Тогда отчего так хочется танцевать рядом? Пусть даже вот так, неловко, неуклюже. Тело помнило движения, помнило, КАК это должно быть, вот только повиновалось тяжело, неохотно, откликаясь болью всякий раз, когда…
Максим всё-таки нашёл тот самый диск, со старыми отцовскими записями. Он часто смотрел их. Повторял точные выверенные движения Соколовского-старшего, пытался понять, поймать в зеркале себя, зафиксировать, раз за разом, и снова, и опять, пока мышцы не начинали ныть от усталости, пока не отпечатывалось в памяти всё, вплоть до положения пальцев, наклона головы или шалой улыбки.
В полной тишине и темноте спустился в зал. Яркий свет ламп залил паркет, с болезненной чёткостью осветив его отражение в огромном зеркале за станком. Без сожалений и колебаний – музыку на повтор и разминаться. Без жалости к себе. Всегда без жалости. Жалость не уместна, когда нужен результат. Даже если всё тело протестующее ломит, даже если тянутся с болью мышцы. До слёз, до искусанных в кровь губ. Это ничего, что больно. Ничего, что крик вспухает в горле. Ничего… Главное, что тело помнит. ПОМНИТ!
Он взмок уже через четверть часа. Через полчаса попрощался с мокрой насквозь футболкой, а ещё минут через десять до колен подкатил тренировочные свободные штаны. И продолжил. Пока ритм сердца не сравнялся с музыкальным, не слился воедино.
А потом – осталось только отражение, тяжёлые неуклюжие движения и отчаянные попытки всё вернуть. И лёгкость, и радость от осознания того, что он танцует. Но лёгкости больше нет, как нет и радости. Лишь горькое и бесконечно обидное понимание, что даже когда восстановительная терапия завершится – ТАК как Мир, он танцевать всё равно не сможет. Никогда.
Макс только крепче стиснул зубы и отдался музыке. Он взлетал и падал, катался по полу, до крови закусив губы, только бы не заорать в голос. И снова поднимался, чтобы снова взлететь и упасть. И закружиться в огненном вихре. И снова упасть, рассадить в кровь кулаки, выматериться в голос, бросить на своё отражение ненавидящий взгляд.
- Макс! – Влад, пришедший на звук музыки, заглянул в глаза зеркального отражения сына и рванулся вперед. Рухнул рядом с ним на пол, сжал плечи и, забывшись от ярости и боли, зарычал:
- Сумасшедший мальчишка! Ты соображаешь, что творишь?! Тебе нельзя, понимаешь?! НЕЛЬЗЯ!! Зачем… ЗАЧЕМ?! – крик отразился от зеркал и раскатился по залу.
- Я мог это раньше! Смогу и теперь! – сильные пальцы отца впивались в тело. Хоть он никогда неженкой и не был, завтра совершенно точно синяки будут. И плевать! Плевать!
Музыка продолжала греметь, та самая, любимая с детства песня. Тогда он смысла её не понимал. Теперь – даже слишком хорошо и отчётливо. Ребёнку ни к чему ночные огни, ему неоновые огоньки интересны только как световые разноцветные сполохи, а не как жизнь. Другая совершенно жизнь, так сильно отличающаяся об обычной жизни дня.
- Ты не видишь, как я играю, ты не слышь, как я пою… Я хочу, чтоб ты видел, как я танцую! И пусть не на сцене, к чёрту сцену!!!
Влад задохнулся, глядя в огромные, горящие отчаянием и болью глаза сына.
- Зачем… - на грани слышимости выдохнул он, а потом, преодолевая сопротивление, привлек его к себе, с силой прижав его голову к своему плечу. Зарылся пальцами в волосы, обнял за плечи…
- Дурачок ты мой… - сглотнув ком в горле, Влад опустил голову, прижимаясь щекой к непослушным прядям, влажным от пота. – Я и так знаю… Знаю, что ты можешь, все можешь. Но я не хочу, чтобы тебе было больно, понимаешь? Не хочу. Прости… Хочешь… - Влад на мгновение заколебался, глядя прямо перед собой широко распахнутыми от ужаса глазами. – Я приду… - говорить было сложно, больно. – Я приду к тебе на твой следующий этюд? Только не делай так больше, я не могу выносить твою боль!
Вырываться и сопротивляться он перестал и теперь только тяжело дышал. Отец сильный, очень сильный. При желании – шутя поднял бы его, не лёгенького, на руки и пару раз сбегал бы на второй этаж и спустился вниз. И даже бы не запыхался.- Ты не придёшь… - истерики в голосе не было. Только усталость и констатация факта. – Мой следующий этюд - это пробы на роль. К Проханову. В театр Луны. И если очень повезёт, то я буду играть Дориана Грэя. Его не ставили уже очень давно, а тут вдруг…
Он с трудом помнил, как попрощался с Миром. Как набрал номер с визитки. Как говорил с самим Прохановым, и последовавшее приглашение. Но согласился с радостью. Странной, пугающей радостью, переплавившейся во внутреннюю панику, граничившую с ужасом. Когда все вокруг говорят – да, ты гений, ты сможешь – а уверенности в этом ни на грош?
- Ты не придёшь…
Влад медленно разжал руки. Глядя перед собой невидящими глазами, встал, шагнул вперед и вдруг рухнул на пол. Крупная дрожь сотрясла тело, и Влад, в отчаянном порыве не сорваться, схватил себя за плечи. Из сведенного словно судорогой горла рвался то ли стон, то ли вой, и он, в безумной попытке удержать его внутри, забить в глотку, согнулся пополам, почти подметая волосами пол. Судорожно вдохнул, еще раз и еще… Губы дрогнули, скривились, словно сопротивляясь. Но он был упрямее…
- Я… - шепот обласкал паркет. – Приду. Обещаю.
Только не видеть снова полные боли глаза сына…
- Па?.. – Макс чуть не ползком рванул за отцом. Ногу сводило судорогой, но то, что творилось сейчас со старшим, было важнее боли. Важнее и страшнее во сто крат. Нет, не придурь и не блажь. Страх. Столь всепоглощающий, что его, несгибаемого Всеволода Соколовского ломало и корёжило при одной только мысли о необходимости переступить порог театра. И это было действительно страшно. – Пап… не надо… я брошу, я брошу, больше не буду, пап… я уйду из института, прости, прости меня… пап…
Он отчаянно обнимал отца, почти стелился рядом, как щенок, метущий пушистым хвостом дорожную пыль. Он и сам чуть не плакал, проклиная собственный махровый эгоизм на чём свет стоит. Потому что… какой смысл в достижении мечты, если мечта эта рушит всё, что так дорого и причиняет боль самому близкому в мире человеку?
- Не смей! – Влад распрямился, как пружина, стряхивая с себя руки сына – Не смей ломать свою мечту! Никогда, слышишь?! Никого не слушай, просто делай то, что тебе нравится. А я… - Влад на мгновение зажмурился. – Я… переживу. Давно пора было закончить с этим, - губы дрожали, глаза невыносимо жгло. – Забыть и начать все сначала…
Он замолчал, кинул на замершего Макса виноватый взгляд и криво улыбнулся, все еще дрожа:
- Прости, что напугал тебя, ребенок… Не переживай за меня. Все будет хорошо. Только не делай того, о чем потом пожалеешь, - он потянулся к Максу и прижался губами к его лбу. Встал, протянул сыну руку: - Поднимайся. Тебе нужно в душ, массаж и успокаивающий компресс, - Влад старался говорить ровно, даже скучно. – А завтра я позвоню врачу. С этим надо что-то делать.
Макс схватился за руку отца и поднялся на ноги. Широко распахнутыми глазами он смотрел в такие же голубые, как его собственные, отцовские глаза. Тот говорил так, словно много лет назад собственными руками похоронил свою мечту. И потому… догадка обожгла. Ещё не понимание, но куцая мыслишка, указавшая дорожку, направление. Куда нужно посмотреть, чтоб наконец понять. Понять его, такого непонятного. Такого родного и бесконечно чужого человека – его отца.
- Я люблю тебя, пап, - Макс шагнул, крепко обнимая отца. Ноги подкосились, и он почти повис на руках старшего, закусив и без того истерзанные губы.
Влад легко подхватил его, хотя сам не очень твердо стоял на ногах и, наплевав на то, как это выглядит со стороны, донес его до душа. Совсем, как в детстве, когда его мальчик не мог ходить из-за переломов, а силы терпеть боль, улыбаясь, заканчивались, и он сдавался под ее напором, точно также падая ему на руки. Поставил перед кабинкой, и, с теплой усмешкой разглядывая залитое румянцем смущения лицо, произнес:
- Мойся. А потом я сделаю тебе массаж.
А в следующую секунду уже поднимался по лестнице в комнату Макса. Надо приготовить массажное масло и расслабляющий компресс. Иначе Макс завтра не встанет с постели. Глупый, глупый ребенок…
Измученное тело повиновалось плохо, будто в отместку за всё то, что творил с ним Макс. За каждый прыжок, за каждый вздох на пределе возможного. Может, потому и отзывалось ТАК на прикосновения, на знакомые с детства объятия отца.
Он простоял под ледяной водой минут десять, пока губы не посинели, пока зубы не начали отбивать дробь, и лишь потом выбрался, закутавшись в отцовский банный халат и осторожно, стараясь не спешить, поднялся в комнату. Но куда большим испытанием стала попытка не смотреть на него. На человека, подарившего ему жизнь. Отдавшего ему всю свою любовь.
Влад только покачал головой, разглядев еле видимые на лице губы. Проторчал все это время в ледяной воде…
Пока Макс ложился, смущенный донельзя, но не знающий, как отказаться, Влад растирал руки, пытаясь согреть масло. А потом принялся за массаж. Без жалости разминая сведенные, почти каменные мышцы, словно пытаясь добраться до костей. Почти лаская в попытке успокоить ноющую боль. Осторожно, еле касаясь. Закончив с массажем, закрепил компресс на ноге и накинул на наконец-то расслабившегося сына одеяло. Склонился к нему, отодвинул со лба пряди волос, и прижался губами.
- Спокойной ночи, родной.
Выпрямился, поправил одеяло и, не глядя на сына, вышел из комнаты, выключив свет. Спи сладко, мой мальчик…
А мальчик… мальчик стоически молчал, пока его мышцы мяли, как тесто, пока успокаивали, поглаживали… Но когда тёплые губы коснулись лба, когда в комнате погас свет, он прикусил уголок подушки и беззвучно завыл.
Мир и отец… Два простых касания губ. Такие разные, но вызывающие одно желание. И только от одного осознания этого факта хотелось прогуляться по крыше и как в старой-старой песне – когда покатится на убыль луна – шагнуть из окна и полететь, но не вверх, а вниз.
Стараясь не думать ни о чем, Влад прошел на темную кухню, кинул взгляд на часы и криво усмехнулся. Третий час ночи. К черту все… Очень недовольный собой, он нашел взглядом пачку сигарет Дашки, придвинул к себе вместе с пепельницей и устроился на табуретке у барной стойки. Вытянул одну тонкую длинную сигарету и прикурил. С непривычки закашлялся и вытер выступившие слезы. Гадость… Приторная вишневая гадость. Но дым уже обжег легкие, почти лаской прошелся по нервам, и Влад сделал вторую затяжку.
Он бросил курить семь лет назад. В тот день, когда Макса сбила машина, и он выкурил в больнице, в которой сына собирали по кусочкам две пачки подряд. А потом пообещал всем богам сразу, что бросит курить, если с его мальчиком все будет в порядке. Тогда он не думал о переломах. Он молился только о том, чтобы Макс, его Макс выжил. Просто жил. Его мольбу услышали. С тех пор прошло семь лет, в течение которых он ни разу не брал в рот сигарету. А теперь…
- Простите… - тихо шепнул он, обращаясь неизвестно к кому и надеясь, что его услышат и простят. – Я только один раз… Иначе сойду с ума…
- С кем это ты разговариваешь? – на пороге появилась раздраженная жена. Влад скрипнул зубами: только ее для полного счастья не хватало. – Да еще и задымил всю комнату, - недовольно протянул она, а потом до нее дошло.
- Влад, ты куришь?!
- Не ори, - Соколовский поморщился от крика. – И без тебя голова раскалывается.
- Владик, что случилось? – она подошла, попыталась обнять, но он мягко отстранился, выворачиваясь из-под ее рук.
- Не надо. Я просто устал.
- Вот как… Тебе теперь даже мои прикосновения противны.
- Не начинай снова, - Влад не хотел ругаться. Только не теперь, когда нет сил ни молчать, ни терпеть.
- Да что не начинать? – жена мгновенно завелась. – Мы ничего не заканчивали, чтобы начинать! Тебе на меня плевать! Да если бы я знала, что ты таким станешь, я бы лучше за Даньку замуж вышла!
Перед глазами Влада взметнулось и опало пламя. Он медленно опустил сигарету в пепельницу и встал, поворачиваясь к жене. Еле сдерживая желание влепить ей хорошую пощечину, тихо, цедя слова сквозь зубы, произнес:
- Ты мне всю жизнь сломала. Поэтому сейчас просто заткнись.
Даша резко выдохнула, сузив глаза:
- Скажи лучше, что я тебе помешала с Димочкой твоим и дальше позориться. У тебя ведь до сих пор, наверное, встает только, когда о нем думаешь.
Влад сжал кулаки, гася волну бешенства, лизнувшую нервы. Дыхание сорвалось, и Даша испуганно отступила.
- Уходи, - глухо, с еле сдерживаемой яростью произнес Влад. – Просто уходи и живи своей жизнью. Не лезь ко мне и шлюшкам своим скажи, что если кто-нибудь из них еще хоть раз пальцем Макса тронет, я лично им руки повыдергиваю. Ты меня хорошо поняла? И скажи спасибо сыну, что ты еще живешь в этом доме и носишь мою фамилию, как мать моего ребенка.
- Он и мой сын! – Даша запахнула халат в защитном жесте, но отступать не желала. Слишком долго Влад потакал ей. Слишком долго позволял делать и говорить все, что ей вздумается.
- Что-то ты нечасто вспоминаешь об этом, - зло усмехнулся Влад. – Поэтому просто скройся с глаз. Я не желаю тебя больше видеть.
Даша прошипела что-то, напомнив Владу разъяренную помойную кошку, и поспешно ушла. Когда за ней с громким стуком закрылась дверь, Влад сделал пару глубоких вздохов, чтобы успокоиться и снова сел на табуретку. Вытащил новую сигарету, прикурил, а потом просто опустил голову на сложенные на мраморной столешнице руки. Тогда… Он женился тогда только потому, что Дашка «залетела». Как глупо.
Он любил Диму. А она… должна была быть только прикрытием. Защитой. А стала… Потребовав большего, влезла в жизнь, как змея, заползла в постель. Но муторные, серые отношения с ней выматывали душу, сердце рвалось и выло. И он решил покончить с ними. Та ночь должна была стать «прощальной». Он так решил. И запустил колесо своей жизни в другую сторону. Потому что Даша забеременела. Потому что он не мог ее бросить. Потому что он уже любил своего еще не родившегося сына. Потому что он сделал выбор. И серо-зеленые глаза самого любимого на свете человека покрылись тонкой корочкой льда и боли. Дима и Максим. Максим и Дима. Максим.
- Прости, - память швырнула его в тот день, когда шел дождь и, казалось, сама природа плакала от боли за них. И он снова стоял перед любимым человеком и, глядя ему в глаза, бил словами.
«Не прощу…»
Больно. Но он наказан. О, как он наказан. Множественными переломами и порванными связками. Хромотой и отчаянной тоской. Почему не ОН!? Почему не он попал под колеса той машины?! Дети за отцов не отвечают!! Но Макс… ответил. И теперь это его, Влада, крест и вина.
- Прости, ребенок, - дрожащие губы еле шевельнулись, и Влад поднял тяжелую голову. Сделал последнюю затяжку, затушил сигарету и слез с табуретки. Он пойдет в этот чертов театр. Он обещал. И он будет смотреть. Это нужно Максу. А это значит, что Владу – тоже. Плевать, к черту… Макс – это все, что у него есть.
@темы:
Творческое,
БиСовское,
Слэш,
Фанфики
-
-
17.06.2010 в 21:31-
-
17.06.2010 в 21:47-
-
17.06.2010 в 21:48-
-
17.06.2010 в 21:50-
-
17.06.2010 в 21:55-
-
17.06.2010 в 22:15-
-
18.06.2010 в 02:29-
-
18.06.2010 в 08:18Закон свинства вселенского - дома не включилась аська. Снова придётся переставлять ((( Так бы я тебе фрагмент отправила.
Мозг отключен за неуплату ...
-
-
18.06.2010 в 17:43