3. Elisabeth (1992/2001). Дер Тод/Элизабет. "Пора! Мера страданий твоих начинает переполняться..." А+
Исполнение 1, 811 слов.811 слов. Исходный комментарий - здесь.
Написано скорее по эссенской версии.
Она просыпается утром, открывает глаза. Поднимается, чтобы приступить к ежедневным делам. Ее женщины ухаживают за ней, как заведено - всё происходит так, как должно быть. В ее волосах уже достаточно седины, беспощадная старость берет своё, однако она стремится - соответствовать, выглядеть несломленной до конца. Быть. Оставаться, несмотря ни на что.
Оставаться независимой, гордой - императрицей, о которой говорят все, и которую не может понять никто. Улыбкой, снисходительно брошенной вскользь. Жестом, который будут разгадывать дни и годы. Она прекрасна и в горе, ей идет траурный наряд, она вправе отвергать сострадание и веру - жесткая складка рта, бескомпромиссный взгляд. Как давно ее никто не видел другой - последний раз она показала себя растерянной, видя, как слишком чужой и слишком болезненно-схожий молодой человек обнимает ее колени. Она была выбита из равновесия разговором с покинувшим уже мир живых отцом - напомнившим ей, какой она мечтала быть в детские годы. Наверняка, это не в счет. Тем более, что там и тогда ее не видел никто посторонний, просто не мог видеть.
Разве что... он.
Он мог наблюдать. Для него нет преград в виде времени и пространства, чему же тут удивляться.
Она смотрит на свои руки. Еще изящные. Уже отмеченные печатью возраста.
Как он тогда прикоснулся к ее руке - только для того, чтобы отбросить с пренебрежением. Кажется, что на месте его холодных пальцев осталась отметина, но это ей только кажется - ее кожа чиста, ничего невозможно заметить. Впрочем, видеть невидимое - то, чем она всегда отличалась. Мечты, сны, тени - и он, повелитель их.
Она просыпается утром, чтобы проклясть очередной день, который она ходит по этой земле. В темном, глухом платье, с темным зонтом, она едет - не всегда зная, куда. Она одна, она ни от кого не зависит, как и желала. И тщетность достигнутой цели давит императрице на плечи - она сказала бы "могильной плитой", только вот подобные сравнения вовсе не для нее. Не для нее - никогда не страшившейся Смерти, потому что как можно бояться того, кого знаешь, кто приходит из теней по легчайшему шевелению твоей мысли. Уход близких причинял ей боль, как и другие события, но они - уходили от нее, в другой мир, где ничто не будет таким, как в этой реальности. Даже если она знала, что дух существует вечно - только глупцы думают, будто где-то там всё точно как прежде.
Но за себя ей было бояться глупо. Даже смешно.
Она вглядывается в тени до боли в глазах, до светлых пятен под веками, от движения которых к горлу подступает дурнота.
Она видела Смерть в облике светловолосого Вестника - и ждет, когда же прозвучит над ухом его вкрадчивый голос:
"Пора! Мера страданий твоих начинает переполняться..."
Она тогда с радостью даст ему руку, без сожаления наблюдая, как опадают одежды плоти - уже не желая ничего, кроме как лишь конца.
Она достигла своего.
Она свободна, как никогда.
Она поднимает руку, стянув перчатку, и чувствует пальцами ветер. Мчаться с ним наперегонки, когда-то будущей императрице хотелось этого.
Сейчас ей хочется только покоя.
Она испытала достаточно.
Ты был прав, хочется крикнуть ей. Ты был прав, когда приходил ко мне в день моего триумфа, ты никогда не ошибаешься, проклятый Тод. Но она еще может чувствовать, и это чувство - гордость, несмотря ни на что, и злость, вперемешку с желанием. Гордость не позволяет ей просить снова, но она исступленно ждет. Разве не перенесла она боль и страдания? Разве не прошла всё, что только можно пройти? Разве не осталась одна, одна, совсем одна - отвергнув всё и всех, сделав беспощаднейший выбор, от которого треснуло что-то внутри? Разве...
Нет. Ничего, ничего, совсем ничего.
Видимо, вопреки очевидности, чаша еще полна не до конца - жидкость, кровь и слезы, плещется, чуть не достигая края. Не хватает чего-то.
Последней капли.
Или - последнего удара? Откуда она - эта неожиданная, отдающаяся где-то под сердцем, мысль про удар, приносящий недостающую боль?
Она качает головой.
Тени становятся длиннее, день подходит к концу.
Что еще нужно миру от австрийской императрицы? Она пыталась вырваться из паутины, решать за себя сама - и вот, она в пустоте, и не нужна больше даже ему. Не такая, значит - какая? Она порой вспоминает этот вопрос, но ответ ускользает от нее, не складываясь даже в несколько связных слов. Она свободна от чужих воль и желаний, и ночь обнимает ее, не принося успокоения. Не хватит веры, не хватит земной любви, чтобы успокоить ее - и чтобы вернуть к той жизни, тоже не хваетит.
Она знает, чего она хочет. Она злится, но злость крошится, просыпаясь песком из сжатых в кулак ладоней. Пальцы бесполезно комкают ночную сорочку. Белую, белую, как та самая, много лет назад.
Утром она поднимается снова, ее женщины помогают ей одеться - самой ей становится всё трудней делать это.
Она поедет куда-то - еще не знает, куда. И будет всматриваться, вслушиваться, ждать - чего-то единственного, но верного, знака о том, что она не оставлена, как обрывок истлевающей ткани. Ее выматывает ожидание, которого она - слишком гордая, всего и всегда слишком - не показывает никому.
Тщетно.
Только когда она перестанет ждать, она услышит свой зов.
Только когда она действительно станет свободна от мира, придет её время.
Потому что мир умирает.
И мир умрет вместе с ней.
Исполнение 1, 811 слов.811 слов. Исходный комментарий - здесь.
Написано скорее по эссенской версии.
Она просыпается утром, открывает глаза. Поднимается, чтобы приступить к ежедневным делам. Ее женщины ухаживают за ней, как заведено - всё происходит так, как должно быть. В ее волосах уже достаточно седины, беспощадная старость берет своё, однако она стремится - соответствовать, выглядеть несломленной до конца. Быть. Оставаться, несмотря ни на что.
Оставаться независимой, гордой - императрицей, о которой говорят все, и которую не может понять никто. Улыбкой, снисходительно брошенной вскользь. Жестом, который будут разгадывать дни и годы. Она прекрасна и в горе, ей идет траурный наряд, она вправе отвергать сострадание и веру - жесткая складка рта, бескомпромиссный взгляд. Как давно ее никто не видел другой - последний раз она показала себя растерянной, видя, как слишком чужой и слишком болезненно-схожий молодой человек обнимает ее колени. Она была выбита из равновесия разговором с покинувшим уже мир живых отцом - напомнившим ей, какой она мечтала быть в детские годы. Наверняка, это не в счет. Тем более, что там и тогда ее не видел никто посторонний, просто не мог видеть.
Разве что... он.
Он мог наблюдать. Для него нет преград в виде времени и пространства, чему же тут удивляться.
Она смотрит на свои руки. Еще изящные. Уже отмеченные печатью возраста.
Как он тогда прикоснулся к ее руке - только для того, чтобы отбросить с пренебрежением. Кажется, что на месте его холодных пальцев осталась отметина, но это ей только кажется - ее кожа чиста, ничего невозможно заметить. Впрочем, видеть невидимое - то, чем она всегда отличалась. Мечты, сны, тени - и он, повелитель их.
Она просыпается утром, чтобы проклясть очередной день, который она ходит по этой земле. В темном, глухом платье, с темным зонтом, она едет - не всегда зная, куда. Она одна, она ни от кого не зависит, как и желала. И тщетность достигнутой цели давит императрице на плечи - она сказала бы "могильной плитой", только вот подобные сравнения вовсе не для нее. Не для нее - никогда не страшившейся Смерти, потому что как можно бояться того, кого знаешь, кто приходит из теней по легчайшему шевелению твоей мысли. Уход близких причинял ей боль, как и другие события, но они - уходили от нее, в другой мир, где ничто не будет таким, как в этой реальности. Даже если она знала, что дух существует вечно - только глупцы думают, будто где-то там всё точно как прежде.
Но за себя ей было бояться глупо. Даже смешно.
Она вглядывается в тени до боли в глазах, до светлых пятен под веками, от движения которых к горлу подступает дурнота.
Она видела Смерть в облике светловолосого Вестника - и ждет, когда же прозвучит над ухом его вкрадчивый голос:
"Пора! Мера страданий твоих начинает переполняться..."
Она тогда с радостью даст ему руку, без сожаления наблюдая, как опадают одежды плоти - уже не желая ничего, кроме как лишь конца.
Она достигла своего.
Она свободна, как никогда.
Она поднимает руку, стянув перчатку, и чувствует пальцами ветер. Мчаться с ним наперегонки, когда-то будущей императрице хотелось этого.
Сейчас ей хочется только покоя.
Она испытала достаточно.
Ты был прав, хочется крикнуть ей. Ты был прав, когда приходил ко мне в день моего триумфа, ты никогда не ошибаешься, проклятый Тод. Но она еще может чувствовать, и это чувство - гордость, несмотря ни на что, и злость, вперемешку с желанием. Гордость не позволяет ей просить снова, но она исступленно ждет. Разве не перенесла она боль и страдания? Разве не прошла всё, что только можно пройти? Разве не осталась одна, одна, совсем одна - отвергнув всё и всех, сделав беспощаднейший выбор, от которого треснуло что-то внутри? Разве...
Нет. Ничего, ничего, совсем ничего.
Видимо, вопреки очевидности, чаша еще полна не до конца - жидкость, кровь и слезы, плещется, чуть не достигая края. Не хватает чего-то.
Последней капли.
Или - последнего удара? Откуда она - эта неожиданная, отдающаяся где-то под сердцем, мысль про удар, приносящий недостающую боль?
Она качает головой.
Тени становятся длиннее, день подходит к концу.
Что еще нужно миру от австрийской императрицы? Она пыталась вырваться из паутины, решать за себя сама - и вот, она в пустоте, и не нужна больше даже ему. Не такая, значит - какая? Она порой вспоминает этот вопрос, но ответ ускользает от нее, не складываясь даже в несколько связных слов. Она свободна от чужих воль и желаний, и ночь обнимает ее, не принося успокоения. Не хватит веры, не хватит земной любви, чтобы успокоить ее - и чтобы вернуть к той жизни, тоже не хваетит.
Она знает, чего она хочет. Она злится, но злость крошится, просыпаясь песком из сжатых в кулак ладоней. Пальцы бесполезно комкают ночную сорочку. Белую, белую, как та самая, много лет назад.
Утром она поднимается снова, ее женщины помогают ей одеться - самой ей становится всё трудней делать это.
Она поедет куда-то - еще не знает, куда. И будет всматриваться, вслушиваться, ждать - чего-то единственного, но верного, знака о том, что она не оставлена, как обрывок истлевающей ткани. Ее выматывает ожидание, которого она - слишком гордая, всего и всегда слишком - не показывает никому.
Тщетно.
Только когда она перестанет ждать, она услышит свой зов.
Только когда она действительно станет свободна от мира, придет её время.
Потому что мир умирает.
И мир умрет вместе с ней.